Побег бразильского удава закончился для Гарри самым длительным наказанием, которое он когда-либо получал. К тому времени, как ему снова было позволено выходить из чулана, уже шли летние каникулы; Дадли уже успел сломать видеокамеру, расколошматить радиоуправляемый самолёт, а когда он в первый и последний раз выехал со двора на новом велосипеде, то немедленно сшиб старую миссис Фигг, которая как раз решила перейти на костылях через их улицу.

Гарри радовался тому обстоятельству, что ему не надо больше идти в школу, но от шайки ему было не избавиться – они теперь каждый день заходили к Дадли в гости. Пирс, Денис, Малькольм и Гордон все, как один, отличались тупостью и большими размерами, а поскольку Дадли из них был самым толстым и тупым, он, естественно, был вожаком. Дадли очень увлекался своим любимым видом спорта под названием "Охота на Гарри", и остальные четверо тоже с радостью принимали участие.

Из-за этого Гарри по большей части проводил свои дни подальше от дома, бродя по округе и размышляя о том, как оно будет, когда кончатся каникулы. В сентябре слабо брезжила надежда: впервые в жизни он и Дадли будут в разных классах. Дадли приняли в Смельтинг, частную школу, где когда-то учился и дядя Вернон. Пирс Полкисс тоже туда собирался. Гарри же переводился в районную среднюю школу. Дадли находил это обстоятельство весьма забавным.

– А ты знаешь, что в этой школе новичков в первый день суют вниз головой в туалет? – сообщил он Гарри. – Хочешь, мы с тобой немного потренируемся?

– Спасибо за предложение, – ответил Гарри, – вот только наш туалет такого кошмара, как твоя голова, ещё никогда не пробовал; боюсь, как бы его не стошнило!

И пока Дадли пытался разобраться, что это ему сказали, Гарри быстро убежал.

Наступил июль. Тётя Петуния взяла Дадли и они поехали в Лондон покупать ему школьную форму, а Гарри оставили с миссис Фигг. Оказалось, что она сломала себе ногу, наступив на одну из своих кошек, и поэтому слегла к ним охладела, так что Гарри провёл время лучше, чем обычно. Она разрешила ему посмотреть телевизор и угостила куском шоколадного торта, которому на вкус было лет пять.

Вечером Дадли щеголял в своей новенькой форме. В Смельтинге мальчики носили бордовые смокинги, оранжевые штанишки с резинками чуть пониже колена и плоские соломенные шляпы под названием "канотье". Ко всему этому прилагалась толстая суковатая палка; ученики колотили ими друг друга, пока учитель не видел. Считалось, что это воспитывает стойкость характера, которая в жизни всегда пригодится.

Наблюдая за Дадли в коротеньких штанишках, дядя Вернон торжественно объявил, что это самый счастливый день в его жизни. Тётя Петуния прорыдала, что она не может поверить, что перед ней и в самом деле её малюточка Дадлечка; он выглядел так взросло и мужественно. Гарри почёл за благо не высовываться. К тому же он опасался, что у него треснули два ребра – так сильно он старался не захохотать во весь голос.

На следующее утро, когда Гарри пришёл к завтраку, на кухне стояла страшная вонь. Она исходила из большой лохани, стоящей в мойке. Гарри подошёл и заглянул в неё. Лохань был полна каких-то грязных тряпок, мокнущих в чёрной воде.

– Глупости, – рявкнула тётя Петуния. – Я перекрашиваю пару Дадлиных вещей в серое. Покрасится – будет не хуже, чем у других.

На этот счёт у Гарри были серьёзные сомнения, но он решил не спорить. Он сел за стол, стараясь не думать, как он будет выглядеть в свой первый день в новой школе. Наверное, примерно так, как будто он нацепил куски старой слоновьей шкуры.

Морща носы от запаха, на кухню вошли дядя Вернон и Дадли. Дядя Вернон, как всегда, раскрыл газету. Дадли треснул по столу своей Смельтинговой палкой, с которой он теперь не расставался.

Щель для писем и газет в двери скрипнула, и в прихожую мягко хлопнулась утренняя почта.
– Дадли, пойди забери почту, – подал голос дядя Вернон из-за своей газеты.
– Пусть Гарри сходит.
– Гарри, возьми почту.
– Пусть Дадли сходит.
– Дадли, ткни его палкой.

Гарри увернулся от Смельтинговой палки и отправился за почтой. На коврике лежали: открытка от сестры дяди Вернона Маргариты, которая была в отпуске на острове Уайт, какой-то счёт в коричневом конверте и - письмо для Гарри.

Гарри поднял письмо и уставился на него, не веря своим глазам; в груди у него позванивало, словно там, внутри, кто-то дёргал струну. Никто-никто, никогда в жизни не написал ему ни единого письма. Да и кому было писать-то? Друзей у него не было, никаких других родственников – тоже; он и в библиотеку не был записан, так что это даже не могло быть сердитым требованием сдать просроченную книгу. Однако письмо – вот оно, и адрес на нём такой, что не ошибёшься:

Г. Поттеру
Чулан под Лестницей
Оградный проезд, дом 4
Малый Уингинг, графство Суррей ^[8]

Конверт был толстым и довольно тяжёлым, сделанным, похоже, из желтоватого пергамента, а адрес выписан изумрудно-зелёными чернилами. Марки на конверте не было.

Перевернув конверт дрожащими руками, Гарри разглядел лиловую сургучную печать с гербом: лев, орёл, барсук и змея окружали большую букву "Х".

– Ну, чего застрял? – проорал из кухни дядя Вернон. – Проверяешь, не подбросили нам бомбу, что ли?
И захихикал над собственной шуткой.

Гарри, всё ещё не в силах оторвать глаз от своего письма, вернулся на кухню. Он протянул открытку и счёт дяде Вернону, сел и стал медленно распечатывать жёлтый конверт.

Гарри как раз разворачивал письмо, написанное на листе такого же тяжёлого пергамента, из которого был сложен конверт, как дядя Вернон резко выдернул его у него из рук.

– Тебе? Да кто тебе напишет! – фыркнул дядя Вернон, потряс рукой, чтобы письмо развернулось, и посмотрел в него. Красный цвет его лица сменился зелёным быстрее, чем на светофоре. Не остановившись на этом, через пару секунд оно уже было мертвенно-серым, как вчерашняя овсянка.

Дадли тоже попытался схватить письмо, но дядя Вернон держал его слишком высоко. Тетя Петуния с интересом взяла его и прочла первую строчку. Вид у неё сделался такой, как будто она вот-вот упадёт в обморок. Она схватилась за горло и издала какой-то полузадохшийся взвизг.

– Вернон! О боже мой… Вернон!

Они глядели друг на друга, казалось, совершенно забыв о том, что в комнате находились Гарри и Дадли. Дадли не привык к тому, что на него не обращают внимания. Он крепко приложил отца по затылку своей палкой.

– ВОН! – проревел дядя Вернон, подхватил их обоих за шиворот и вышвырнул в коридор, захлопнув за ними дверь. Гарри и Дадли немедленно устроили жестокую, но молчаливую драку за замочную скважину; Дадли победил, поэтому Гарри, поправив свешивающиеся с правого уха очки, распластался на полу и приник к узкой щели под дверью.

– Вернон, – дрожащим голосом говорила тётя Петуния, – ты только взгляни на этот адрес – ну откуда, откуда им может быть известно, где он спит? Уж не устроили ли они за домом слежку?

– Нет, – сказал он наконец. – Нет, лучше сделаем вид, что мы его не заметили. Если они не получат никакого ответа… Да, так будет лучше всего. Ничего не делать…

– Петуния, я не потерплю в своём доме ничего подобного! Ты вспомни, когда мы его подобрали – мы же решили тогда, что эту опасную дурь мы из него выбьем, чего бы это ни стоило!

Когда дядя Вернон тем вечером вернулся с работы, он сделал нечто такое, чего до сих пор ни разу не делал; он зашел к Гарри в чулан.

– МОЛЧАТЬ! – завопил дядя Вернон так, что с потолка сорвалась пара пауков. Потом он несколько раз глубоко вздохнул и скроил на своём лице подобие улыбки, что стоило ему немалых сил.

– Э-э-э… Так вот, Гарри… насчёт чулана. Мы тут посоветовались с твоей тётей... Ты как-то из него, похоже, вырос… Мы решили, что неплохо бы тебе перебраться во вторую спальню Дадли.

– Почему? – спросил Гарри.
– Не задавай вопросов! – рявкнул дядя. – Собирай манатки и давай наверх.

В доме у Дурсли было четыре спальни: одна для дяди Вернона и тёти Петунии, одна для гостей (чаще всего – Маргариты, сестры дяди Вернона), в третьей спал Дадли, а ещё в одной он сваливал те свои игрушки, которые не помещались в его комнате. Для того, чтобы перенести весь свой скарб наверх, Гарри дважды ходить не пришлось. Он уселся на кровать и огляделся. Почти всё, что он видел, было так или иначе сломано. Видеокамера, которой не было и пары месяцев, валялась на полу, наполовину прикрывая самодвижущуюся модель танка, использованную Дадли один раз, чтобы переехать соседскую собаку. В углу стоял первый телевизор Дадли, проломленный его ногой, когда он узнал, что его любимую передачу больше не показывают. Рядом лежала большая клетка, оставшаяся от попугая, которого Дадли выменял в школе на всамделишное духовое ружьё. Ружьё было тут же, на полке – Дадли на него сел и погнул таким образом ствол. На других полках аккуратно стояли его книги. Среди общего разгрома они представляли собой образчик порядка, так как к ним никто никогда не притрагивался.

Гарри вздохнул и растянулся на постели. Ещё вчера он многое дал бы, чтобы тут оказаться. Сегодня же он с гораздо большей радостью сидел бы у себя в чулане под лестницей с тем письмом, чем здесь, наверху – но без него.

На следующее утро за завтраком все были необычайно молчаливы. Дадли до сих пор не мог оправиться от пережитого потрясения. Он уже орал, бил отца Смельтинговой палкой, нарочно сделал так, что его стошнило, пнул свою мать, даже запустил своей черепахой в стеклянную крышу парника – и всё равно его комнату ему не отдали. Гарри всё вспоминал вчерашнее утро и не мог себе простить, что не догадался развернуть письмо прямо в прихожей. Дядя Вернон и тётя Петуния просто мрачно поглядывали друг на друга.

Когда пришла почта, дядя Вернон, который, похоже, старался теперь быть с Гарри полюбезнее, заставил пойти за ней Дадли. Дадли, надувшись, отправился к двери, походя задевая своей палкой за всё, что ему попадалось на глаза. Потом он крикнул:

Дядя Вернон выпрыгнул из кресла с задавленным воплем и помчался по коридору. Гарри не отставал от него ни на шаг. Для того, чтобы отобрать у Дадли письмо, дядя Вернону пришлось повалить его на пол – задача вдвойне сложная, учитывая, что Гарри в это время висел у него на шее. После короткой борьбы (при которой всем порядком досталось Смельтинговой палкой) дядя Вернон распрямился – задыхаясь, но крепко держа письмо в руке.

Гарри кругами ходил по своей новой комнате. Кто-то неизвестный узнал, что его переселили из чулана, и этот кто-то также знал, что первое письмо он не получил. Может быть, они попробуют ещё разок? Уж на этот раз Гарри устроил бы всё, как надо. У него в голове уже родился план.

Будильник, починенный накануне, прозвонил ровно в шесть. Гарри быстро хлопнул по нему и беззвучно оделся. Самое главное – никого не разбудить, повторял он про себя, спускаясь вниз. Света он нигде не зажигал. Он собирался выйти на угол Оградного проезда, подождать почтальона и забрать у него почту для дома 4 прямо там, на улице. С бешено бьющимся сердцем он пробирался через тёмную прихожую к парадной двери, как вдруг…

Наверху включился свет, и Гарри к своему ужасу обнаружил, что большое и мягкое оказалось дядиным лицом. Дядя Вернон лежал в спальном мешке прямо у двери, явно намереваясь воспрепятствовать в точности тому, что Гарри пытался осуществить. Он поорал на Гарри с полчасика, устал и велел ему пойти и заварить чаю. Гарри поплёлся на кухню, а когда он вернулся, почта уже пришла (она свалилась дяде Вернону прямо в руки). Гарри сумел разглядеть три конверта, подписанных зелёными чернилами.

– Понимаешь, – объяснял он тёте Петунии слегка неразборчиво, потому что держал полный рот гвоздей, – если они так и не смогут их доставить, то придётся им эту затею бросить.

– Э, Петуния, этот народец – они себе на уме, будь покойна. У них всё не так, как у нас с тобой, – отвечал дядя Вернон, пытаясь забить очередной гвоздь куском пирога, который тётя Петуния ему только что принесла.

В пятницу Гарри пришёл по меньшей мере десяток писем. Поскольку щели в двери больше не было, в дом их протиснули под дверью и с обеих сторон косяка, а парочка залетела через вентиляцию в ванную на нижнем этаже. Дядя Вернон снова остался дома. Он собрал все письма, сжёг их, вытащил молоток и забрал досками обе двери – и парадную, и ту, которая выходила во двор. Выйти из дома теперь было невозможно. Работая, он мурлыкал себе под нос "Потихоньку по тюльпанам" ^[9] и вздрагивал от любого звука, даже негромкого.

В субботу ситуация начала слегка выходить из-под контроля. Двадцать четыре письма для Гарри проникли в дом, в свёрнутом виде, внутри двух дюжин яиц, которые озадаченному молочнику пришлось вручить тёте Петунии через форточку в гостиной. Пока дядя Вернон накручивал телефон, пытаясь выяснить, на кого следует орать на почте и в бакалее, тётя Петуния смолола письма в мясорубке.

– Почта по воскресеньям не работает, – радостно пояснил он, намазывая джемом утреннюю газету ^[10], – а значит, эти проклятые письма не…

Что-то прогремело в трубе, вылетело из камина и пристукнуло его по затылку. Дядя Вернон смолк на полуслове. В следующее мгновение штук тридцать или сорок писем последовали за первым очередью, как из пулемёта. Все пригнулись, кроме Гарри, который вскочил, пытаясь поймать хотя бы одно…

Дядя Вернон сгрёб Гарри в охапку и выкинул в прихожую. Тётя Петуния и Дадли выскочили следом, прикрывая головы, потом выбежал сам дядя Вернон и захлопнул дверь. Судя по звукам, доносящимся из столовой, письма продолжали струиться – они шелестели, отскакивая от стен, и шлёпались на пол.

– Значит, так, – сказал дядя Вернон, пытаясь сохранять спокойствие в голосе, но в то же время выдирая огромные клочья из своих пышных усов. - Сейчас всем быстро собираться, и чтобы через пять минут были здесь в полной готовности. Мы уезжаем. С собой – только смену одежды. И без разговоров!

С одним оставшимся усом он выглядел так устрашающе, что возражать никто не посмел. Через десять минут все четверо кое-как протиснулись через забитую дверь и забрались в машину. Дядя Вернон взял с места и помчался по направлению к шоссе. Дадли хлюпал на заднем сиденье – дядя Вернон треснул его по лбу за то, что он всех задерживает, а он всего лишь упихивал в сумку компьютер, видеомагнитофон и телевизор.

Они ехали. И ехали. И ехали. Даже тётя Петуния не осмеливалась спросить, куда они ехали. Время от времени дядя Вернон круто разворачивался и ехал в обратном направлении.

– Оторваться… От них надо оторваться… – бормотал он при этом.

Весь день они ехали, ни разу не остановившись – ни отдохнуть, ни перекусить. К вечеру Дадли голосил не переставая. Ещё ни разу в жизни ему не было так плохо. Он был голоден, он пропустил целых пять любимых передач, да и без того, чтобы разнести на экране компьютера какого-нибудь космического пришельца, он тоже никогда так долго не обходился.

Наконец дядя Вернон затормозил около угрюмой гостинички на окраине какого-то большого города. Дадли и Гарри досталась комната с двумя кроватями, застеленными влажным несвежим бельём. Дадли вскоре захрапел, но к Гарри сон не шёл. Он сидел на подоконнике, глядя вниз на огни проезжающих машин, и думал…

На следующий день все завтракали лежалыми кукурузными хлопьями и хлебом с консервированными помидорами. Они уже заканчивали, когда к их столику подошла хозяйка гостиницы.

– Милый, не лучше ли просто поехать домой? – робко предложила через несколько часов тётя Петуния, но дядя Вернон не обратил на неё никакого внимания.

Он напряжённо что-то искал – что именно, никому, кроме него, не было известно. Он завёл машину по грунтовой дороге в чащу леса, вылез, огляделся, покачал головой, забрался обратно, и они отправились дальше. Та же история повторилась посреди свежевспаханного поля, на подвесном мосту (в точности на середине между опорами) и на верхнем уровне многоэтажной автостоянки.

– Папа у нас чокнулся, правда, мамочка? – покорно спросил Дадли у тёти Петунии. День клонился к вечеру. Дядя Вернон выехал на берег моря, вышел из машины, запер всех внутри и исчез.

– Сегодня понедельник, – обратился он к матери. – Вечером будут показывать "Великого Умберто". Я хочу жить где-нибудь, где телевизор!

Понедельник. Гарри вдруг вспомнил: если сегодня и вправду понедельник (а Дадли по части дней недели можно было верить, он отсчитывал их по телепередачам и никогда не ошибался) – значит, завтра, во вторник, Гарри будет одиннадцать лет. Надо признать, что его дни рождения никогда особенно весёлыми не были; в прошлом году Дурсли подарили ему вешалку для рубашек и пару старых носков дяди Вернона. Но всё равно – не каждый же день тебе исполняется одиннадцать.

Вернулся дядя Вернон, широко улыбаясь. С собой он нёс длинный тонкий свёрток; вопрос тёти Петунии о том, что это он купил, он пропустил мимо ушей.

– Местечко нашёл – загляденье! – сказал он. – А ну-ка! Все на выход! Снаружи было уже очень зябко. Дядя Вернон указывал куда-то в море, в направлении чего-то, похожего на скалистый утёс, довольно далеко от берега. На верхушке утёса примостилась невообразимо жалкая и дряхлая лачуга. Уж чего-чего, а телевизора там, скорее всего, не было и в помине.

– В прогнозе – шторм! – ехидно продолжал дядя Вернон, похлопывая руками. – А этот джентльмен любезно согласился предоставить нам свою шлюпку!

К ним и в самом деле вперевалку направлялся беззубый старик, который с едкой ухмылкой махал в сторону утлой лодчонки, прыгавшей на привязи в свинцово-серой воде залива.

В лодке все немедленно промёрзли до костей. Промозглый ветер швырял воду в лицо пригоршнями; ледяные брызги, смешанные с дождём, пробирались за шиворот. Казалось, прошло несколько часов, прежде чем они достигли, наконец, утёса. Дядя Вернон, оскальзываясь на камнях, первым поднялся к полуразрушенной хибарке.

Изнутри вид был не менее ужасный. Запах гниющей морской травы насквозь пропитал старые деревянные стены; сквозь щели посвистывал ветер. Давно не топленый камин зиял холодной чёрной дырой. Комнат было всего две. В "сухом пайке" оказалось по пакету картофельных хлопьев на каждого и четыре банана. Дядя Вернон попробовал развести огонь, но пустые пакеты из-под хлопьев только сморщились и почернели.

Настроение у него было просто чудесное. Он, очевидно, рассчитывал на то, что никто, каким бы настойчивым он ни был, не полезет в такую погоду на эту скалу только для того, чтобы доставить почту. Гарри оставалось лишь молча согласиться, хотя лично ему никакой радости подобная мысль не принесла.

Ближе к ночи налетел предсказанный шторм. Ветер срывал с волн пенные гребешки и кидал их в ветхие стены, завывал в щелях и гремел рассохшимися оконными рамами. Тётя Петуния раздобыла во второй комнате пару прогнивших одеял и устроила на изъеденном молью диване постель для Дадли. Потом она и дядя Вернон удалились за перегородку на кровать с выскочившими пружинами, оставив Гарри отыскивать для себя самый мягкий уголок на полу, чтобы свернуться там калачиком под самым тонким, самым грубым одеялом.

Шторм продолжал набирать силу. Гарри не мог уснуть. Он дрожал и крутился под своим одеялом, пытаясь согреться. В животе у него громко урчало от голода. Когда время уже шло к полуночи, низкие раскаты грома начали заглушать храп Дадли. Взглянув на светящийся циферблат часов на свесившейся с дивана руке Дадли, Гарри узнал, что его одиннадцатый день рождения настанет через десять минут. Он лежал, глядел, как убегающие секунды приближают новый день, и думал о том, вспомнят ли Дурсли, что это будет за день, и о том, где сейчас мог быть его таинственный корреспондент.

Ещё пять минут. Снаружи раздался какой-то скрип. Хоть бы крыша не обрушилась; с другой стороны, может быть, тогда ему стало бы потеплее. Четыре минуты. А вдруг в их доме в Оградном проезде будет столько писем, когда они вернутся, что он сможет изловчиться и стянуть одно так, чтобы никто не заметил?

Три минуты. Что это так сильно хлопнуло за стеной? Наверное, волны бьются о камни. А этот хруст (две минуты), очень странный хруст, он откуда? Отломился кусок скалы?

Через минуту ему станет одиннадцать. Тридцать секунд… Двадцать… Десять… Девять… Можно разбудить Дадли – просто для смеху… Три… Две… Одна…

Вся лачуга вздрогнула от чудовищного удара. Гарри как подбросило; он сел и уставился на дверь. За дверью кто-то был, и явно собирался зайти.